Тексты крышесносные всякие

[Elis]

Вот был город как город, а стал затопленный батискаф,
Словно все тебя бросили, так и не разыскав,
Пожила, а теперь висишь как пустой рукав
У калеки-мальчика в переходе.

Да никто к тебе не приедет, себе не лги.
У него поезд в Бруклин, а у тебя долги,
И пальцы дрожат застегивать сапоги
Хоть и неясно, с чего бы вроде.

Дело не в нем, это вечный твой дефицит тепла,
Стоит обнять, как пошла-поехала-поплыла,
Только он же скала, у него поважней дела,
Чем с тобой тетешкаться, лупоглазой;

То была ведь огнеупорная, как графит,
А теперь врубили внутри огромный такой софит,
И нутро просвечивает нелепо, и кровь кипит,
Словно Кто-то вот-вот ворвется и возопит:
«Эй, ты что тут разлегся, Лазарь?..»

Полно, деточка, не ломай о него ногтей.
Поживи для себя, поправься, разбогатей,
А потом найди себе там кого-нибудь без затей,
Чтоб варить ему щи и рожать от него детей,
А как все это вспомнишь – сплевывать и креститься.

Мол, был месяц, когда вломило под тыщу вольт,
Такой мальчик был серафический, чайльд-гарольд,
Так и гладишь карманы с целью нащупать кольт,
Чтоб когда он приедет,
было чем
угоститься.

Вера Полозкова

[ВсеЛенка]

Рисунки на память

Что бы там ни говорили, мы никогда не считали Даниэля психом. Я, во всяком случае, точно не считал. В нашей компании, по большому счёту, нормальных людей вообще не было. Леон, к примеру, всерьёз утверждал, что учится читать мысли; Валентина одевалась так, что прохожие на улицах выворачивали шеи, провожая взглядами её многослойные струящиеся юбки и летящие шарфы. И Даниэль вполне вписывался в общую атмосферу лёгкого безумия, ничем особенно не выделяясь среди прочих нас.

Вместе с Даниэлем нас было восемь – девять, если считать мадам Шарлотту. Мадам Шарлотта сдавала комнаты мне, Даниэлю и Лизе, и не возражала, когда к ней в гостиную заваливалась вся наша толпа, выпить кофе и поболтать о пустяках. Время от времени Шарлотта сама приходила посидеть с нами – так что, пожалуй, нас всё-таки было девять.
Кофе на всех обычно готовил Даниэль: он работал барменом в старом кафе на площади, и у него получался отличный кофе.
Ещё у Даниэля неплохо получалось рисовать. Несколько лет он ходил в художественную школу или что-то вроде того, но бросил, не доучившись. Примерно так же я в своё время бросил заниматься музыкой: когда игра перестала приносить удовольствие и начала превращаться во что-то, чересчур напоминающее работу. Я не собирался становиться профессиональным музыкантом, хотя мой учитель, старик Кассель, который сам себя с гордостью именовал скрипачом в третьем поколении, и говорил, что у меня неплохие задатки.

У Даниэля, насколько я в этом понимал, тоже были хорошие задатки. Что-то в них было, в его рисунках. Чаще всего он рисовал забавные картинки, делал наброски и карикатуры, смешные и точные. Даниэль здорово выписывал детали, вроде сидящего на заборе воробья с разинутым клювом, или руки, вцепившейся в край рисунка, или дыма из трубы. Конечно, в набросках Даниэля не хватало умения и настоящего стиля, но их интересно было рассматривать. Они цепляли. Один из моих портретов, нарисованный за пятнадцать минут ручкой на салфетке, я до сих пор бережно храню в бумажнике, до того он получился удачный и точный.

Красками Даниэль никогда не пользовался. Когда на него находило желание порисовать, он хватал простой карандаш или ручку и чиркал на той бумаге, что попадалась под руку. Как-то на день рождения мы с ребятами скинулись и подарили ему мольберт, масляные краски, дорогой набор кистей – в общем, всё необходимое. Даниэль долго благодарил нас – кажется, ему действительно было очень приятно – но, когда бы мне ни случилось потом зайти к нему, я ни разу не видел, чтобы он прикасался к нашим подаркам, мольберт стоял сложенный, коробка с красками покрылась пылью, а на полу комнаты, как и до того, валялись скомканные карандашные наброски.
Но главным было другое.
Даниэль рисовал на стенах. Это не было то, что обычно называют граффити: верный себе, Даниэль и тут не прикасался к краскам, предпочитая простой мел или уголь.
И никаких надписей, только рисунки. Птица, запрокинувшая шею. Солнце в облаках. Водопад. Тщательно прорисованные детали. Глубина – не представляю, как простой небрежной штриховкой ему удавалось передать глубину, но она там была.

Это были хорошие рисунки, можете мне поверить. Люди останавливались, чтобы посмотреть на них – Даниэль обычно рисовал в тех местах, где мимо шёл большой поток прохожих, на площадях и оживлённых улицах. Иногда его прогоняла полиция, но чаще ему позволяли рисовать: в отличие от обычных граффити, картины Даниэля легко смывались. Кроме того, они по-настоящему украшали город – по крайней мере, до ближайшего дождя.
Находились, впрочем, такие прохожие, кому не нравились эти его картины. Может быть, они ценили порядок, или считали, что стоит один раз позволить испачкать стену мелом – и назавтра тут появится толпа подростков с разноцветными баллончиками. Я не знаю. Знаю только, что Даниэль почти никогда не реагировал на просьбы прекратить, ни вежливые, ни настойчивые. Если его хватали за плечи, он просто стряхивал чужие руки и продолжал рисовать.
Вот почему у Даниэля была в городе репутация психа. Не потому, что он рисовал на стенах, а потому, как он это делал.

Иногда он являлся домой с синяками. Лиза прикладывала к ним лёд, Шарлотта ругалась и грозила вызвать врача. Даниэль терпел и виновато улыбался.

Как-то раз я спросил, зачем ему это нужно. Кажется, тогда я вообще впервые поинтересовался: зачем. Обычно мы избегали подобных вопросов. Предпочитали принимать друг друга такими, какие есть, не допытываясь о причинах, не давая советов. Сара не спрашивала у Вильяма, когда он наконец допишет свой роман, отрывки из которого он цитировал нам вот уже несколько лет. Валентина не учила Сару одеваться, Лиза не просила Леона угадать, о чём она сейчас думает, и тому подобное. Если Даниэлю нравилось рисовать на стенах, это было его личное дело.
Но эти синяки вывели меня из себя. Понимаете, Даниэль был безобидным. Длинный, тощий и лохматый, он казался нескладным, но лишь до тех пор, пока к нему в руки не попадали кофейные чашки, или бокалы, или кусок мела. Я понимал полицейских, которые раз за разом позволяли ему заканчивать его картины: останавливать рисующего Даниэля было всё равно, что останавливать дождь. И я абсолютно не представлял, кому может захотеться его ударить.
Он задумался, по-настоящему серьёзно задумался, а потом выдал: «Знаешь, наверное можно сказать, что я делаю это на память».
Я его не понял. Причём тут память, сказал я, если его рисунки держатся пару дней, не больше. Иногда я видел в сети фотографии расписанных Даниэлем стен – но такое случалось редко, и популярностью эти снимки не пользовались. Плоские, маленькие картинки разом тускнели, теряли глубину, детали смазывались, сливались. Сам Даниэль никогда не фотографировал собственных работ.
Он ответил мне, что пары дней, в общем, вполне достаточно. Просто для того, чтобы напомнить некоторые действительно важные вещи.

Через неделю-другую Даниэль заглянул ко мне в комнату (мы жили через стенку друг от друга) и спросил, что я делаю. Ничего такого особенного я не делал. Пиликал себе на скрипке.
Время от времени я доставал её из футляра и играл: просто так, для собственного удовольствия. Ничего особенного, с десяток-другой несложных мелодий, запомнившихся со времён ученичества. Иногда импровизировал, стараясь не увлекаться. Если я играл слишком громко или слишком долго, к нам в мансарду поднималась Шарлотта и вежливо напоминала, что, к большому сожалению, музыкальные упражнения в её доме нежелательны.
Даниэль устроился на полу и стал слушать, как я играю. Не помню, что это было, кажется, какой-то этюд, слишком сложный для того, чтобы исполнять его вот так, по памяти, без репетиций: на половине такта я сбился и остановился.
И тогда Даниэль сказал: Франк, сыграй мне реку. Пожалуйста.
Не знаю даже, почему я не переспросил, что он имеет в виду. Должно быть, дело было в его голосе, или в том, как он на меня смотрел. Я просто заиграл, стараясь при этом думать о реке. О том, как она течёт. О воде, светлой у берега, тёмной в глубине. О маленьких волнах, бегущих по поверхности воды.
Не могу сказать, что у меня получилась действительно красивая мелодия, но, по крайней мере, это можно было слушать. По лицу Даниэля я не мог понять, нравится ему или нет.
А потом пришла Шарлотта и попросила меня перестать играть.
Когда я позже, уже вечером, спросил Шарлотту, на что была похожа мелодия, которую она услышала, Шарлотта пожала плечами и сказала, что вовсе не разбирается в музыке.

В другой раз Даниэль пришёл ко мне, когда Шарлотты не было дома, и попросил сыграть снег. Это оказалось легче, чем играть реку, к финалу импровизации мне казалось даже, что пальцы у меня на самом деле замёрзли. Я не знал, получилось у меня или нет – по крайней мере, Даниэлю и Лизе, которая зашла к нам на звуки скрипки, понравилось. Потом я играл дерево, мышь и ветер. Мышь попросила Лиза, а ветер я придумал сам, не сказав, что именно играю, предложил угадать. Они угадали. Потом, уже вечером, я стал слушать запись собственной игры, и поразился: как они смогли? Это не было похоже на ветер. Это были просто звуки, в меру приятные, довольно мелодичные. Кажется, я так и заснул под них, не сняв наушники.

Однажды мы собрались все вместе, ввосьмером, и по настоянию Лизы я играл, что мог придумать, а все остальные угадывали. Было шумно и бестолково, мы здорово повеселились и, к моему удивлению, угадали почти всё, или, во всяком случае, были очень близко. Например, когда я играл траву, Валентина сказала: «листья».
Потом Сара попросила сыграть кого-нибудь из нас, и я начал играть Леона. Минуту-другую все напряжённо слушали, потом Вильям первым выкрикнул его имя, а остальные захлопали. Валентина кричала, что я зря столько времени не брался за скрипку, Поль рассуждал о каких-то выступлениях, какую-то несусветную чушь, как будто моё ученическое пиликанье могло кого-то всерьёз интересовать.
Когда все разошлись, я опять попробовал прослушать запись того, что играл. Я хотел услышать Леона, и не смог. Это была просто музыка, неплохая, но совершенно обыкновенная. Что-то при переносе в файл безвозвратно потерялось, и это что-то, надо полагать, как раз и было Леон.

Как-то вечером я шёл с работы и увидел Даниэля, который рисовал на белой оштукатуренной стене. Рядом собралась небольшая толпа. На рисунке было облачное небо и птицы, и горизонт: я всмотрелся. Это было утро, или рассвет, или, может быть, восходящее солнце. Я поглядел немного и пошёл домой.
Утром я проснулся задолго до будильника: было светло и ясно. Я постучал в комнату к Даниэлю, может быть, для того, чтобы сказать спасибо, не особенно понимая, за что. А может быть, просто так.
Но его там не было; Даниэль не ночевал дома. Часть этой ночи он провёл, лёжа без сознания где-то на улице, а часть – в больнице, куда его отнесли то ли чересчур поздние, то ли очень ранние прохожие.

Даниэль оставался в больнице три недели. Сначала он был очень плох, его даже кормили внутривенно, но потом дело пошло на поправку. Мы приходили к нему по очереди – все мы, даже Шарлотта. Приносили какие-то бульоны, какие-то фрукты, заверяли, что всё будет хорошо.
Ни карандаша, ни бумаги мы не принесли: рисовать Даниэлю было нечем. Обе руки у него были в гипсе. Прогноз, впрочем, был не так уж плох, врачи заверяли, что через пару месяцев Даниэль вполне поправится.

Я не могу точно сказать, что такого особенного произошло за это время. Кажется, что-то шло не так, но что именно, никто бы не смог сказать.
То и дело кто-то с кем-то ссорился. Валентина жаловалась Саре, что её клиенты в парикмахерской сами не знают, что хотят. Вильям сказал, что бросает писать и целый вечер самозабвенно напивался и жёг в костре черновики своего недописанного романа.
Шарлотта обмолвилась, что устала от постоянной суматохи в собственном доме, и неизвестно, чем она думала, когда решила сдавать комнаты такой взбалмошной парочке, как мы с Лизой.
Всё потихоньку разъезжалось, словно разваливалось на составные части. Дни отчего-то походили один на другой, и были одинаково бесцветными и безвкусными, как жёваная бумага.

Шарлотта наняла рабочих, которые вынесли из соседней с моей комнаты, давным-давно стоявшей нежилой, какой-то старый хлам, должно быть, оставшийся от прежних жильцов: груду исчирканной карандашом и ручкой бумаги, какую-то заношенную одежду, пару рассохшихся стульев – всё это вывезли на свалку.

Мне всё больше казалось, что я что-то упустил или о чём-то забыл. Я ходил на работу и возвращался домой, сам себе напоминая заводную игрушку, которую пустили бегать по кругу.
Однажды ночью я проснулся от звука сдавленных рыданий: плакала Лиза в своей комнате на первом этаже. Я немного послушал, потом пошёл к ней, но она не открыла двери.
Тогда я поднялся к себе и попытался сообразить, что именно разладилось. Я открыл бумажник и достал оттуда сложенную вчетверо салфетку: бог знает, как она туда попала.
Я развернул её и увидел свой собственный портрет.
Минуту, не меньше, я, как последний идиот, пялился на неё, а потом до меня дошло.
Я попытался вспомнить, как давно мы в последний раз были у Даниэля в больнице – и не смог. Я позвонил по телефону и попал на ночную сиделку, которая долго не могла понять, чего я от неё хочу.
А, когда поняла, сказала, что доставленный месяц назад в больницу пациент с переломами обеих рук умер от скоротечной пневмонии и похоронен на местном кладбище за государственный счёт.
Кажется, я заплакал, а, может быть, нет: я точно не помню.
Помню только, что в какой-то момент я сидел на полу, соображая, отчего мне так плохо, и не мог. Потом я снова открыл бумажник, не совсем отчётливо понимая, для чего это нужно, и всё снова встало на свои места.

Тогда я достал скрипку и начал играть Даниэля.
Поначалу получилось из рук вон плохо.
Старый Кассель, должно быть, пару-тройку раз перевернулся в гробу. А потом я вдруг вспомнил растрёпанные волосы, и нескладную походку, и запах кофе, и как он держал в руках мел. И рисунки, карандашные наброски, зарисовки ручкой, карикатуры, и как Сара уговаривала его иллюстрировать детскую книжку, выходившую в её издательстве. Потом я вспомнил его целиком, такого, каким он был.

Уже почти утро. Полчаса назад ушла спать Лиза: после того, как я рассказал ей о том, что Даниэль умер, она выплакала все слёзы. Днём мы с ней поедем на кладбище; надо только выяснить, где же всё-таки искать его могилу.

А сейчас я стою у окна и смотрю, как восходит солнце: я делаю это впервые за последние месяц или два. И, мне кажется, что все остальные – не только Лиза, Вильям, Шарлотта и другие, вообще все люди, все кто живёт в этом городе – тоже не видели солнца, не замечали неба с тех самых пор, как никто не рисует его на стенах домов.
Не знаю, кто виноват в том, что случилось. Я по-прежнему не в состоянии представить себе тех, кому может понадобиться исчезновение ветра, или снега, или неба из человеческой памяти. Но я точно знаю, что они есть.
Поэтому через час-другой я выйду на площадь и встану там, где мимо меня будут идти люди, много людей, чем больше людей – тем лучше.
Я буду играть утро.

[БЕЛОведьмоЧКА]

Мне тоже понравился рассказ, а silver_mew у меня очень давно в ЖЖ-ленте.
А такие споры в сообществе рассказ вызвал, чуть ли не войну.
("Войну" я потом прочитала в сохранённых копиях "Яндекса".)

[ВсеЛенка]

а я не нашла)) она там еще есть, Лен? кинешь ссылкой?)

[БЕЛОведьмоЧКА]

Увы, одной не получится.
Вот, смотри.

Рецензия tosainu:
http://blogs.yandex.ru/cachedcopy.xml?f=26d1685c8db79d89e51a734f8c9cf88a&i=2.0.2af78ab5ce9a7225fa666973f315cfa7&m=http%3A%2F%2Ftxt-me.livejournal.com%2F216794.html&q=K3icY2RgBEIQYAJjNyDJBuY7MjAx4pFkRUhyQiTZEktLMvKL5JUySkoKrPT1SypKdHNT9XIyy1Kz8kuL8hJz9JLzc%2FUZIGDHgWW%2FWYG0AgHlSgpARSGMDEjAzc0R6ABOXUM9AzBgwHAKc2lRjrBSbmlOcqK%2BgZ6xgaGlpYmliZ4Wmt0iWJQoiZBpH8IwQwMTA1NzUxNTDAtFsalREiXDxkEU2FCnyOE3G80lBByuJE%2FYISwQcWYgw40oJiODG2bM5RYXiytFRpZGGYaZZxo7W1roV6VGpVZoF5Q4ojlZAocyJQliAg3DKQAsc55F&c=sentence&hl=&u=http%3A%2F%2Ftxt-me.livejournal.com%2F216794.html
 
Коммены к посту с этой рецензией:
http://blogs.yandex.ru/search.xml?post=http%3A%2F%2Ftxt-me.livejournal.com%2F216794.html&ft=comments
Кликать надо на "показать полный текст" под каждой ссылкой, сами ссылки не рабочие, потому что под замком. Но всё, что было в инете хоть мгновение в общем доступе, остается в виде сохраненных копий, даже если текст был сразу удален.
Там, конечно, распределение по веткам не видно.
Раскрывать лучше последовательно, тогда более-менее понятен ход дискуссии.
(Верхняя запись на первой странице - самая последняя.)

[Та еще Та)))]

ох... как сильно!

[БЕЛОведьмоЧКА]

В дискуссии столько разных прочтений выявилось!..
Сама silver_mew тоже написала, что она имела в виду; обычно, она не объясняет.

[ВсеЛенка]

да уж...

ну ниче, бывает)

[БЕЛОведьмоЧКА]

В комментах есть интересные интерпретации. ))

[Та еще Та)))]

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО ЕВРЕЙСКОЙ МАТЕРИ СЫНУ.

Среда, 24 Апреля 2013 г. 12:13 + в цитатник
(письмо Екатерины Савельевны Гроссман, матери выдающегося писателя Василия Семеновича Гроссмана, автора романа «Жизнь и судьба» - одного из лучших литературных произведений XX века)

«Витя, я уверена, мое письмо дойдёт до тебя, хотя я за линией фронта и за колючей проволокой еврейского гетто. Твой ответ я никогда не получу, меня не будет. Я хочу, чтобы ты знал о моих последних днях, с этой мыслью мне легче уйти из жизни.
Людей, Витя, трудно понять по-настоящему... Седьмого июля немцы ворвались в город. В городском саду радио передавало последние известия. Я шла из поликлиники после приема больных и остановилась послушать. Дикторша читала по-украински статью о боях. Я услышала отдалённую стрельбу, потом через сад побежали люди. Я пошла к дому и всё удивлялась, как это пропустила сигнал воздушной тревоги. И вдруг я увидела танк, и кто-то крикнул: «Немцы прорвались!» Я сказала: «Не сейте панику». Накануне я заходила к секретарю горсовета, спросила его об отъезде. Он рассердился: «Об этом рано говорить, мы даже списков не составляли»… Словом, это были немцы. Всю ночь соседи ходили друг к другу, спокойней всех были малые дети да я. Решила - что будет со всеми, то будет и со мной. Вначале я ужаснулась, поняла, что никогда тебя не увижу, и мне страстно захотелось ещё раз посмотреть на тебя, поцеловать твой лоб, глаза. А я потом подумала - ведь счастье, что ты в безопасности. Под утро я заснула и, когда проснулась, почувствовала страшную тоску. Я была в своей комнате, в своей постели, но ощутила себя на чужбине, затерянная, одна. Этим же утром мне напомнили забытое за годы советской власти, что я еврейка. Немцы ехали на грузовике и кричали: «Juden kaputt!» А затем мне напомнили об этом некоторые мои соседи. Жена дворника стояла под моим окном и говорила соседке: «Слава Богу, жидам конец». Откуда это? Сын её женат на еврейке, и старуха ездила к сыну в гости, рассказывала мне о внуках. Соседка моя, вдова, у неё девочка 6 лет, Алёнушка, синие, чудные глаза, я тебе писала о ней когда-то, зашла ко мне и сказала: «Анна Семеновна, попрошу вас к вечеру убрать вещи, я переберусь в Вашу комнату». «Хорошо, я тогда перееду в вашу» - сказала я. Она ответила: «Нет, вы переберетесь в каморку за кухней». Я отказалась, там ни окна, ни печки. Я пошла в поликлинику, а когда вернулась, оказалось: дверь в мою комнату взломали, мои вещи свалили в каморке. Соседка мне сказала: «Я оставила у себя диван, он всё равно не влезет в вашу новую комнатку». Удивительно, она кончила техникум, и покойный муж её был славный и тихий человек, бухгалтер в Укопспилке. «Вы вне закона» - сказала она таким тоном, словно ей это очень выгодно. А её дочь Аленушка сидела у меня весь вечер, и я ей рассказывала сказки. Это было моё новоселье, и она не хотела идти спать, мать её унесла на руках. А затем, Витенька, поликлинику нашу вновь открыли, а меня и ещё одного врача-еврея уволили. Я попросила деньги за проработанный месяц, но новый заведующий мне сказал: «Пусть вам Сталин платит за то, что вы заработали при советской власти, напишите ему в Москву». Санитарка Маруся обняла меня и тихонько запричитала: «Господи, Боже мой, что с вами будет, что с вами всеми будет...» И доктор Ткачев пожал мне руку. Я не знаю, что тяжелей: злорадство или жалостливые взгляды, которыми глядят на подыхающую, шелудивую кошку. Не думала я, что придётся мне всё это пережить.

Многие люди поразили меня. И не только тёмные, озлобленные, безграмотные. Вот старик-педагог, пенсионер, ему 75 лет, он всегда спрашивал о тебе, просил передать привет, говорил о тебе: «Он наша гордость». А в эти дни проклятые, встретив меня, не поздоровался, отвернулся. А потом мне рассказывали, что он на собрании в комендатуре говорил: «Воздух очистился, не пахнет чесноком». Зачем ему это – ведь эти слова его пачкают. И на том же собрании, сколько клеветы на евреев было... Но, Витенька, конечно, не все пошли на это собрание. Многие отказались. И, знаешь, в моём сознании с царских времен антисемитизм связан с квасным патриотизмом людей из «Союза Михаила Архангела». А здесь я увидела, - те, что кричат об избавлении России от евреев, унижаются перед немцами, по-лакейски жалки, готовы продать Россию за тридцать немецких сребреников. А тёмные люди из пригорода ходят грабить, захватывают квартиры, одеяла, платья; такие, вероятно, убивали врачей во время холерных бунтов. А есть душевно вялые люди, они поддакивают всему дурному, лишь бы их не заподозрили в несогласии с властями. Ко мне беспрерывно прибегают знакомые с новостями, глаза у всех безумные, люди, как в бреду. Появилось странное выражение - «перепрятывать вещи». Кажется, что у соседа надежней. Перепрятывание вещей напоминает мне игру. Вскоре объявили о переселении евреев, разрешили взять с собой 15 килограммов вещей. На стенах домов висели жёлтенькие объявленьица - «Всем жидам предлагается переселиться в район Старого города не позднее шести часов вечера 15 июля 1941 года. Не переселившимся – расстрел».
Ну вот, Витенька, собралась и я. Взяла я с собой подушку, немного белья, чашечку, которую ты мне когда-то подарил, ложку, нож, две тарелки. Много ли человеку нужно? Взяла несколько инструментов медицинских. Взяла твои письма, фотографии покойной мамы и дяди Давида, и ту, где ты с папой снят, томик Пушкина, «Lettres de Mon moulin», томик Мопассана, где «One vie», словарик, взяла Чехова, где «Скучная история» и «Архиерей». Вот и, оказалось, что я заполнила всю свою корзинку. Сколько я под этой крышей тебе писем написала, сколько часов ночью проплакала, теперь уж скажу тебе, о своем одиночестве. Простилась с домом, с садиком, посидела несколько минут под деревом, простилась с соседями. Странно устроены некоторые люди. Две соседки при мне стали спорить о том, кто возьмёт себе стулья, кто письменный столик, а стала с ними прощаться, обе заплакали. Попросила соседей Басанько, если после войны ты приедешь узнать обо мне, пусть расскажут поподробней и мне обещали. Тронула меня собачонка, дворняжка Тобик, последний вечер как-то особенно ласкалась ко мне. Если приедешь, ты её покорми за хорошее отношение к старой жидовке. Когда я собралась в путь и думала, как мне дотащить корзину до Старого города, неожиданно пришел мой пациент Щукин, угрюмый и, как мне казалось, чёрствый человек. Он взялся понести мои вещи, дал мне триста рублей и сказал, что будет раз в неделю приносить мне хлеб к ограде. Он работает в типографии, на фронт его не взяли по болезни глаз. До войны он лечился у меня, и если бы мне предложили перечислить людей с отзывчивой, чистой душой, - я назвала бы десятки имен, но не его. Знаешь, Витенька, после его прихода я снова почувствовала себя человеком, значит, ко мне не только дворовая собака может относиться по-человечески. Он рассказал мне, что в городской типографии печатается приказ, что евреям запрещено ходить по тротуарам. Они должны носить на груди жёлтую лату в виде шестиконечной звезды. Они не имеют права пользоваться транспортом, банями, посещать амбулатории, ходить в кино, запрещается покупать масло, яйца, молоко, ягоды, белый хлеб, мясо, все овощи, исключая картошку. Покупки на базаре разрешается делать только после шести часов вечера (когда крестьяне уезжают с базара). Старый город будет обнесён колючей проволокой, и выход за проволоку запрещён, можно только под конвоем на принудительные работы. При обнаружении еврея в русском доме хозяину - расстрел, как за укрытие партизана. Тесть Щукина, старик-крестьянин, приехал из соседнего местечка Чуднова и видел своими глазами, что всех местных евреев с узлами и чемоданами погнали в лес, и оттуда в течение всего дня доносились выстрелы и дикие крики, ни один человек не вернулся. А немцы, стоявшие на квартире у тестя, пришли поздно вечером -- пьяные, и ещё пили до утра, пели и при старике делили между собой брошки, кольца, браслеты. Не знаю, случайный ли это произвол или предвестие ждущей и нас судьбы? Как печален был мой путь, сыночек, в средневековое гетто. Я шла по городу, в котором проработала 20 лет. Сперва мы шли по пустынной Свечной улице. Но когда мы вышли на Никольскую, я увидела сотни людей, шедших в это проклятое гетто. Улица стала белой от узлов, от подушек. Больных вели под руки. Парализованного отца доктора Маргулиса несли на одеяле. Один молодой человек нёс на руках старуху, а за ним шли жена и дети, нагруженные узлами. Заведующий магазином бакалеи Гордон, толстый, с одышкой, шёл в пальто с меховым воротником, а по лицу его тёк пот. Поразил меня один молодой человек, он шёл без вещей, подняв голову, держа перед собой раскрытую книгу, с надменным и спокойным лицом. Но сколько рядом было безумных, полных ужаса. Шли мы по мостовой, а на тротуарах стояли люди и смотрели. Одно время я шла с Маргулисами и слышала сочувственные вздохи женщин. А над Гордоном в зимнем пальто смеялись, хотя, поверь, он был ужасен, не смешон. Видела много знакомых лиц. Одни слегка кивали мне, прощаясь, другие отворачивались. Мне кажется, в этой толпе равнодушных глаз не было; были любопытные, были безжалостные, но несколько раз я видела заплаканные глаза.
Я посмотрела - две толпы, евреи в пальто, шапках, женщины в тёплых платках, а вторая толпа на тротуаре одета по-летнему. Светлые кофточки, мужчины без пиджаков, некоторые в вышитых украинских рубахах. Мне показалось, что для евреев, идущих по улице, уже и солнце отказалось светить, они идут среди декабрьской ночной стужи. У входа в гетто я простилась с моим спутником, он мне показал место у проволочного заграждения, где мы будем встречаться. Знаешь, Витенька, что я испытала, попав за проволоку? Я думала, что почувствую ужас. Но, представь, в этом загоне для скота мне стало легче на душе. Не думай, не потому, что у меня рабская душа. Нет. Нет. Вокруг меня были люди одной судьбы, и в гетто я не должна, как лошадь, ходить по мостовой, и нет взоров злобы, и знакомые люди смотрят мне в глаза и не избегают со мной встречи. В этом загоне все носят печать, поставленную на нас фашистами, и поэтому здесь не так жжёт мою душу эта печать. Здесь я себя почувствовала не бесправным скотом, а несчастным человеком. От этого мне стало легче. Я поселилась вместе со своим коллегой, доктором-терапевтом Шперлингом, в мазаном домике из двух комнатушек. У Шперлингов две взрослые дочери и сын, мальчик лет двенадцати. Я подолгу смотрю на его худенькое личико и печальные большие глаза. Его зовут Юра, а я раза два называла его Витей, и он меня поправлял: «Я Юра, а не Витя». Как различны характеры людей! Шперлинг в свои пятьдесят восемь лет полон энергии. Он раздобыл матрацы, керосин, подводу дров. Ночью внесли в домик мешок муки и полмешка фасоли. Он радуется всякому своему успеху, как молодожён. Вчера он развешивал коврики. Ничего, ничего, все переживём, - повторяет он - главное, запастись продуктами и дровами. Он сказал мне, что в гетто следует устроить школу. Он даже предложил мне давать Юре уроки французского языка и платить за урок тарелкой супа. Я согласилась. Жена Шперлинга, толстая Фанни Борисовна, вздыхает: «Всё погибло, мы погибли». Но при этом, следит, чтобы её старшая дочь Люба, доброе и милое существо, не дала кому-нибудь горсть фасоли или ломтик хлеба. А младшая, любимица матери, Аля - истинное исчадие ада: властная, подозрительная, скупая. Она кричит на отца, на сестру. Перед войной она приехала погостить из Москвы и застряла. Боже мой, какая нужда вокруг! Если бы те, кто говорят о богатстве евреев и о том, что у них всегда накоплено на чёрный день, посмотрели на наш Старый город. Вот он и пришёл, чёрный день, чернее не бывает. Ведь в Старом городе не только переселённые с 15 килограммами багажа, здесь всегда жили ремесленники, старики, рабочие, санитарки. В какой ужасной тесноте жили они и живут. Как едят! Посмотрел бы ты на эти полуразваленные, вросшие в землю хибарки. Витенька, здесь я вижу много плохих людей - жадных, трусливых, хитрых, даже готовых на предательство. Есть тут один страшный человек, Эпштейн, попавший к нам из какого-то польского городка. Он носит повязку на рукаве и ходит с немцами на обыски, участвует в допросах, пьянствует с украинскими полицаями, и они посылают его по домам вымогать водку, деньги, продукты. Я раза два видела его - рослый, красивый, в франтовском кремовом костюме, и даже жёлтая звезда, пришитая к его пиджаку, выглядит, как жёлтая хризантема.
Но я хочу тебе сказать и о другом. Я никогда не чувствовала себя еврейкой. С детских лет я росла в среде русских подруг, я любила больше всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой я плакала вместе со всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была «Дядя Ваня» со Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала папе: «Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь». И не уехала. А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью к еврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Она напоминает мне мою любовь к тебе, дорогой сынок. Я хожу к больным на дом. В крошечные комнатки втиснуты десятки людей: полуслепые старики, грудные дети, беременные. Я привыкла в человеческих глазах искать симптомы болезней - глаукомы, катаракты. Я теперь не могу так смотреть в глаза людям, - в глазах я вижу лишь отражение души. Хорошей души, Витенька! Печальной и доброй, усмехающейся и обречённой, побеждённой насилием и в то же время торжествующей над насилием. Сильной, Витя, души! Если бы ты слышал, с каким вниманием старики и старухи расспрашивают меня о тебе. Как сердечно утешают меня люди, которым я ни на что не жалуюсь, люди, чьё положение ужасней моего. Мне иногда кажется, что не я хожу к больным, а, наоборот, народный добрый врач лечит мою душу. А как трогательно вручают мне за лечение кусок хлеба, луковку, горсть фасоли. Поверь, Витенька, это не плата за визиты! Когда пожилой рабочий пожимает мне руку и вкладывает в сумочку две-три картофелины и говорит: «Ну, ну, доктор, я вас прошу», у меня слёзы выступают на глазах. Что-то в этом такое есть чистое, отеческое, доброе, не могу словами передать тебе это. Я не хочу утешать тебя тем, что легко жила это время. Ты удивляйся, как моё сердце не разорвалось от боли. Но не мучься мыслью, что я голодала, я за все это время ни разу не была голодна. И ещё - я не чувствовала себя одинокой. Что сказать тебе о людях, Витя? Люди поражают меня хорошим и плохим. Они необычайно разные, хотя все переживают одну судьбу. Но, представь себе, если во время грозы большинство старается спрятаться от ливня, это ещё не значит, что все люди одинаковы. Да и прячется от дождя каждый по-своему... Доктор Шперлинг уверен, что преследования евреев временные, пока война. Таких, как он, немало, и я вижу, чем больше в людях оптимизма, тем они мелочней, тем эгоистичней. Если во время обеда приходит кто-нибудь, Аля и Фанни Борисовна немедленно прячут еду. Ко мне Шперлинги относятся хорошо, тем более что я ем мало и приношу продуктов больше, чем потребляю. Но я решила уйти от них, они мне неприятны. Подыскиваю себе уголок. Чем больше печали в человеке, чем меньше он надеется выжить, тем он шире, добрее, лучше. Беднота, жестянщики, портняги, обречённые на гибель, куда благородней, шире и умней, чем те, кто ухитрились запасти кое-какие продукты. Молоденькие учительницы, чудик-старый учитель и шахматист Шпильберг, тихие библиотекарши, инженер Рейвич, который беспомощней ребенка, но мечтает вооружить гетто самодельными гранатами – что за чудные, непрактичные, милые, грустные и добрые люди. Здесь я вижу, что надежда почти никогда не связана с разумом, она - бессмысленна, я думаю, её родил инстинкт. Люди, Витя, живут так, как будто впереди долгие годы. Нельзя понять, глупо это или умно, просто так оно есть. И я подчинилась этому закону. Здесь пришли две женщины из местечка и рассказывают то же, что рассказывал мне мой друг. Немцы в округе уничтожают всех евреев, не щадя детей, стариков. Приезжают на машинах немцы и полицаи и берут несколько десятков мужчин на полевые работы, они копают рвы, а затем через два-три дня немцы гонят еврейское население к этим рвам и расстреливают всех поголовно. Всюду в местечках вокруг нашего города вырастают эти еврейские курганы. В соседнем доме живёт девушка из Польши. Она рассказывает, что там убийства идут постоянно, евреев вырезают всех до единого, и евреи сохранились лишь в нескольких гетто - в Варшаве, в Лодзи, Радоме. И когда я всё это обдумала, для меня стало совершенно ясно, что нас здесь собрали не для того, чтобы сохранить, как зубров в Беловежской пуще, а для убоя. По плану дойдёт и до нас очередь через неделю, две. Но, представь, понимая это, я продолжаю лечить больных и говорю: «Если будете систематически промывать лекарством глаза, то через две-три недели выздоровеете». Я наблюдаю старика, которому можно будет через полгода-год снять катаракту. Я задаю Юре уроки французского языка, огорчаюсь его неправильному произношению. А тут же немцы, врываясь в гетто, грабят, часовые, развлекаясь, стреляют из-за проволоки в детей, и всё новые, новые люди подтверждают, что наша судьба может решиться в любой день. Вот так оно происходит - люди продолжают жить. У нас тут даже недавно была свадьба. Слухи рождаются десятками. То, задыхаясь от радости, сосед сообщает, что наши войска перешли в наступление и немцы бегут. То вдруг рождается слух, что советское правительство и Черчилль предъявили немцам ультиматум, и Гитлер приказал не убивать евреев. То сообщают, что евреев будут обменивать на немецких военнопленных. Оказывается, нигде нет столько надежд, как в гетто. Мир полон событий, и все события, смысл их, причина, всегда одни – спасение евреев. Какое богатство надежды! А источник этих надежд один - жизненный инстинкт, без всякой логики сопротивляющийся страшной необходимости погибнуть нам всем без следа. И вот смотрю и не верю: неужели все мы - приговорённые, ждущие казни? Парикмахеры, сапожники, портные, врачи, печники - все работают. Открылся даже маленький родильный дом, вернее, подобие такого дома. Сохнет белье, идёт стирка, готовится обед, дети ходят с 1 сентября в школу, и матери расспрашивают учителей об отметках ребят. Старик Шпильберг отдал в переплёт несколько книг. Аля Шперлинг занимается по утрам физкультурой, а перед сном наворачивает волосы на папильотки, ссорится с отцом, требует себе какие-то два летних отреза. И я с утра до ночи занята - хожу к больным, даю уроки, штопаю, стираю, готовлюсь к зиме, подшиваю вату под осеннее пальто. Я слушаю рассказы о карах, обрушившихся на евреев. Знакомую, жену юрисконсульта, избили до потери сознания за покупку утиного яйца для ребенка. Мальчику, сыну провизора Сироты, прострелили плечо, когда он пробовал пролезть под проволокой и достать закатившийся мяч. А потом снова слухи, слухи, слухи. Вот и не слухи. Сегодня немцы угнали восемьдесят молодых мужчин на работы, якобы копать картошку, и некоторые люди радовались - сумеют принести немного картошки для родных. Но я поняла, о какой картошке идет речь.
Ночь в гетто - особое время, Витя. Знаешь, друг мой, я всегда приучала тебя говорить мне правду, сын должен всегда говорить матери правду. Но и мать должна говорить сыну правду. Не думай, Витенька, что твоя мама - сильный человек. Я - слабая. Я боюсь боли и трушу, садясь в зубоврачебное кресло. В детстве я боялась грома, боялась темноты. Старухой я боялась болезней, одиночества, боялась, что, заболев, не смогу работать, сделаюсь обузой для тебя и ты мне дашь это почувствовать. Я боялась войны. Теперь по ночам, Витя, меня охватывает ужас, от которого леденеет сердце. Меня ждёт гибель. Мне хочется звать тебя на помощь. Когда-то ты ребенком прибегал ко мне, ища защиты. И теперь в минуты слабости мне хочется спрятать свою голову на твоих коленях, чтобы ты, умный, сильный, прикрыл её, защитил. Я не только сильна духом, Витя, я и слаба. Часто думаю о самоубийстве, но я не знаю, слабость, или сила, или бессмысленная надежда удерживают меня. Но хватит. Я засыпаю и вижу сны. Часто вижу покойную маму, разговариваю с ней. Сегодня ночью видела во сне Сашеньку Шапошникову, когда вместе жили в Париже. Но тебя, ни разу не видела во сне, хотя всегда думаю о тебе, даже в минуты ужасного волнения. Просыпаюсь, и вдруг этот потолок, и я вспоминаю, что на нашей земле немцы, я прокажённая, и мне кажется, что я не проснулась, а, наоборот, заснула и вижу сон. Но проходит несколько минут, я слышу, как Аля спорит с Любой, чья очередь отправиться к колодцу, слышу разговоры о том, что ночью на соседней улице немцы проломили голову старику. Ко мне пришла знакомая, студентка педтехникума, и позвала к больному. Оказалось, она скрывает лейтенанта, раненного в плечо, с обожжённым глазом. Милый, измученный юноша с волжской, окающей речью. Он ночью пробрался за проволоку и нашел приют в гетто. Глаз у него оказался повреждён несильно, я сумела приостановить нагноение. Он много рассказывал о боях, о бегстве наших войск, навёл на меня тоску. Хочет отдохнуть и пойти через линию фронта. С ним пойдут несколько юношей, один из них был моим учеником. Ох, Витенька, если б я могла пойти с ними! Я так радовалась, оказывая помощь этому парню, мне казалось, вот и я участвую в войне с фашизмом. Ему принесли картошки, хлеба, фасоли, а какая-то бабушка связала ему шерстяные носки.
Сегодня день наполнен драматизмом. Накануне Аля через свою русскую знакомую достала паспорт умершей в больнице молодой русской девушки. Ночью Аля уйдёт. И сегодня, мы узнали от знакомого крестьянина, проезжавшего мимо ограды гетто, что евреи, посланные копать картошку, роют глубокие рвы в четырех верстах от города, возле аэродрома, по дороге на Романовку. Запомни, Витя, это название, там ты найдёшь братскую могилу, где будет лежать твоя мать. Даже Шперлинг понял всё, весь день бледен, губы дрожат, растерянно спрашивает меня: «Есть ли надежда, что специалистов оставят в живых?» Действительно, рассказывают, в некоторых местечках лучших портных, сапожников и врачей не подвергли казни. И всё же вечером Шперлинг позвал старика-печника, и тот сделал тайник в стене для муки и соли. И я вечером с Юрой читала «Lettres de mon moulin». Помнишь, мы читали вслух мой любимый рассказ «Les vieux» и переглянулись с тобой, рассмеялись, и у обоих слёзы были на глазах. Потом я задала Юре уроки на послезавтра. Так нужно. Но какое щемящее чувство у меня было, когда я смотрела на печальное личико моего ученика, на его пальцы, записывающие в тетрадку номера заданных ему параграфов грамматики. И сколько этих детей: чудные глаза, тёмные кудрявые волосы, среди них есть, наверное, будущие учёные, физики, медицинские профессора, музыканты, может быть, поэты. Я смотрю, как они бегут по утрам в школу, не по-детски серьезные, с расширенными трагическими глазами. А иногда они начинают возиться, дерутся, хохочут, и от этого на душе не веселей, а ужас охватывает. Говорят, что дети наше будущее, но что скажешь об этих детях? Им не стать музыкантами, сапожниками, закройщиками. И я ясно сегодня ночью представила себе, как весь этот шумный мир бородатых озабоченных папаш, ворчливых бабушек, создательниц медовых пряников, гусиных шеек, мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю. И после войны жизнь снова зашумит, а нас не будет. Мы исчезнем, как исчезли ацтеки. Крестьянин, который привёз весть о подготовке могил, рассказывает, что его жена ночью плакала, причитала: «Они и шьют, и сапожники, и кожу выделывают, и часы чинят, и лекарства в аптеке продают... Что ж это будет, когда их всех поубивают?» И так ясно я увидела, как, проходя мимо развалин, кто-нибудь скажет: «Помнишь, тут жили когда-то евреи, печник Борух. В субботний вечер его старуха сидела на скамейке, а возле неё играли дети». А второй собеседник скажет: «А вон под той старой грушей-кислицей обычно сидела докторша, забыл её фамилию. Я у неё когда-то лечил глаза, после работы она всегда выносила плетеный стул и сидела с книжкой». Так оно будет, Витя. Как будто страшное дуновение прошло по лицам, все почувствовали, что приближается срок.
Витенька, я хочу сказать тебе... нет, не то, не то. Витенька, я заканчиваю свое письмо и отнесу его к ограде гетто и передам своему другу. Это письмо нелегко оборвать, оно - мой последний разговор с тобой, и, переправив письмо, я окончательно ухожу от тебя, ты уж никогда не узнаешь о последних моих часах. Это наше самое последнее расставание. Что скажу я тебе, прощаясь, перед вечной разлукой? В эти дни, как и всю жизнь, ты был моей радостью. По ночам я вспоминала тебя, твою детскую одежду, твои первые книжки, вспоминала твоё первое письмо, первый школьный день. Всё, всё вспоминала от первых дней твоей жизни до последней весточки от тебя, телеграммы, полученной 30 июня. Я закрывала глаза, и мне казалось - ты заслонил меня от надвигающегося ужаса, мой друг. А когда я вспоминала, что происходит вокруг, я радовалась, что ты не возле меня - пусть ужасная судьба минет тебя.
Витя, я всегда была одинока. В бессонные ночи я плакала от тоски. Ведь никто не знал этого. Моим утешением была мысль о том, что я расскажу тебе о своей жизни. Расскажу, почему мы разошлись с твоим папой, почему такие долгие годы я жила одна. И я часто думала, - как Витя удивится, узнав, что мама его делала ошибки, безумствовала, ревновала, что её ревновали, была такой, как все молодые. Но моя судьба - закончить жизнь одиноко, не поделившись с тобой. Иногда мне казалось, что я не должна жить вдали от тебя, слишком я тебя любила. Думала, что любовь даёт мне право быть с тобой на старости. Иногда мне казалось, что я не должна жить вместе с тобой, слишком я тебя любила.
Ну, enfin... Будь всегда счастлив с теми, кого ты любишь, кто окружает тебя, кто стал для тебя ближе матери. Прости меня. С улицы слышен плач женщин, ругань полицейских, а я смотрю на эти страницы, и мне кажется, что я защищена от страшного мира, полного страдания. Как закончить мне письмо? Где взять силы, сынок? Есть ли человеческие слова, способные выразить мою любовь к тебе?
Целую тебя, твои глаза, твой лоб, волосы. Помни, что всегда в дни счастья и в день горя материнская любовь с тобой, её никто не в силах убить.
Витенька... Вот и последняя строка последнего маминого письма к тебе. Живи, живи, живи вечно...
Мама."



Екатерина Савельевна Витис была расстреляна вместе с другими евреями в Романовке 15 сентября 1941 года, в ходе одной из фашистских операций по уничтожению еврейского населения. Тяжелобольная костным туберкулезом, она шла к могильному братскому рву на костылях. До конца жизни писатель Василий Гроссман писал письма своей погибшей матери.

Роман Василия Гросмана "Жизнь и судьба" оценивается многими как ""Война и мир“ двадцатого века", как из-за прямого влияния романа Толстого на Гроссмана, так и по своему значению. Центральная идея произведения заключается в том, что проявления человечности, происходящие в тоталитарном обществе, вопреки давлению такого общества, являются высшей ценностью.

[БЕЛОведьмоЧКА]

Что тут скажешь...

[БЕЛОведьмоЧКА]

Как все-таки люди делают своими руками ад.
И что остается, кроме силы духа и любви?..


(Это отрывок из книги.)

[Индиго]

Как же я люблю Довлатова. Люблю-люблю

--------------------------------------------------------------------------------

КОГДА-ТО МЫ ЖИЛИ В ГОРАХ

Когда-то мы жили в горах. Эти горы косматыми псами лежали у ног. Эти горы давно уже стали ручными, таская беспокойную кладь наших жилищ, наших войн, наших песен. Наши костры опалили им шерсть.
Когда-то мы жили в горах. Тучи овец покрывали цветущие склоны. Ручьи — стремительные, пенистые, белые, как нож и ярость, — огибали тяжелые, мокрые валуны. Солнце плавилось на крепких армянских затылках. В кустах блуждали тени, пугая осторожных.
Шли годы, взвалив на плечи тяжесть расплавленного солнца, обмахиваясь местными журналами, замедляя шаги, чтобы купить эскимо. Шли годы...
Когда-то мы жили в горах. Теперь мы населяем кооперативы...
Вчера позвонил мой дядя Арменак:
— Приходи ко мне на день рождения. Я родился — завтра. Не придешь — обижусь и ударю... К моему приходу гости были в сборе.
— Четыре года тебя не видел, — обрадовался дядя Арменак, — прямо соскучился!
— Одиннадцать лет тебя не видел, — подхватил дядя Ашот, — ужасно соскучился!
— Первый раз тебя вижу, — шагнул ко мне дядя Хорен, — безумно соскучился.
Тут все зарыдали, а я пошел на кухню. Мне хотелось обнять тетушку Сирануш.
Тридцать лет назад Арменак похитил ее из дома старого Беглара. Вот как было дело.
Арменак подъехал к дому Терматеузовых на рыжем скакуне. Там он прислонил скакуна к забору и воскликнул:
— Беглар Фомич! У меня есть дело к тебе! Был звонкий июньский полдень. Беглар Фомич вышел на крыльцо и гневно спросил:
— Не собираешься ли ты похитить мою единственную дочь?
— Я не против, — согласился дядя.
— Кто ее тебе рекомендовал?
— Саркис рекомендовал.
— И ты решил ее украсть? Дядя кивнул.
— Твердо решил?
— Твердо.
Старик хлопнул в ладоши. Немедленно появилась Сирануш Бегларовна Терматеузова. Она подняла лицо, и в мире сразу же утвердилось ненастье ее темных глаз. Неудержимо хлынул ливень ее волос. Побежденное солнце отступило в заросли ежевики.
— Желаю вам счастья, — произнес Беглар, — не задерживайтесь. Погоню вышлю минут через сорок.
Мои сыновья как раз вернутся из бани. Думаю, они захотят тебя убить.
— Естественно, — кивнул Арменак. Он шагнул к забору. Но тут выяснилось, что скакун околел.
— Ничего, — сказал Беглар Фомич, — я дам тебе мой велосипед.
Арменак посадил заплаканную Сирануш на раму дорожного велосипеда. Затем сказал, обращаясь к Беглару:
— Хотелось бы, отец, чтобы погоня выглядела нормально. Пусть наденут чистые рубахи. Знаю я твоих сыновей. Не пришлось бы краснеть за этих ребят.
— Езжай и не беспокойся, — заверил старик, — погоню я организую.
— Мы ждем их в шашлычной на горе. Арменак и Сирануш растворились в облаке пыли. Через полчаса они сидели в шашлычной.
Еще через полчаса распахнулись двери и ворвались братья Терматеузовы. Они были в темных костюмах и чистых сорочках. Косматые папахи дымились на их беспутных головах. От бешеных криков на стенах возникали подпалины.
— О, шакал! — крикнул старший, Арам. — Ты похитил нашу единственную сестру! Ты умрешь! Эй, кто там поближе, убейте его!
— Пгоклятье, — грассируя сказал младший, Леван, — извините меня. Я оставил наше гужье в багажнике такси.
— Хорошо, что я записал номер машины, — успокоил средний, Гиго.
— Но мы любим друг друга! — воскликнула Сирануш.
— Вот как? — удивился Арам. — Это меняет дело.
— Тем более что ружье мы потеряли, — добавил Гиго.
— Можно и пгидушить, — сказал Леван.
— Лучше выпьем, — миролюбиво предложил Арменак...
С тех пор они не разлучались...
Я обнял тетушку и спросил:
— Как здоровье?
— Хвораю, — ответила тетушка Сирануш. — Надо бы в поликлинику заглянуть.
— Ты загляни в собственный паспорт, — отозвался грубиян Арменак. И добавил: — Там все написано...
Между тем гости уселись за стол. В центре мерцало хоккейное поле студня. Алою розой цвела ветчина. Замысловатый узор винегрета опровергал геометрическую простоту сыров и масел. Напластования колбас внушали мысль об их зловещей предыстории. Доспехи селедок тускло отражали лучи немецких бра.
Дядя Хорен поднял бокал. Все затихли.
— Я рад, что мы вместе, — сказал он, — это прекрасно! Армянам давно уже пора сплотиться. Конечно, все народы равны. И белые, и желтые, и краснокожие... И эти... Как их? Ну? Помесь белого с негром?
— Мулы, мулы, — подсказал грамотей Ашот.
— Да, и мулы, — продолжал Хорен, — и мулы. И все-таки армяне — особый народ! Если мы сплотимся, все будут уважать нас, даже грузины. Так выпьем же за нашу родину! За наши горы!..
Дядя Хорен прожил трудную жизнь. До войны он где-то заведовал снабжением. Потом обнаружилась растрата — миллион.
Суд продолжался месяц.
— Вы приговорены, — торжественно огласил судья, — к исключительной мере наказания — расстрелу!
— Вай! — закричал дядя Хорен и упал на пол.
— Извините, — улыбнулся судья, — я пошутил. Десять суток условно...
Старея, дядя Хорен любил рассказывать, как он пострадал в тяжелые годы ежовщины...
За столом было шумно. Винные пятна уподобляли скатерть географической карте. Оползни тарелок грозили катастрофой. В дрожащих руинах студня белели окурки.
Дядя Ашот поднял бокал и воскликнул:
— Выпьем за нашего отца! Помните, какой это был мудрый человек?! Помните, как он бил нас вожжами?!
Вдруг дядя Арменак хлопнул себя по животу. Затем он лягнул ногой полированный сервант. Начались танцы!
Дядя Хорен повернулся ко мне и сказал:
— Мало водки. Ты самый юный. Иди в гастроном.
— А далеко? — спрашиваю.
— Туда — два квартала и обратно — примерно столько же.
Я вышел на улицу, оставляя за спиной раскаты хорового пения и танцевальный гул. Ощущение было такое, словно двести человек разом примеряют галоши...
Через пятнадцать минут я вернулся. К дядиному жилищу съезжались пожарные машины. На балконах стояли любопытные.
Из окон четвертого этажа шел дым, растворяясь в голубом пространстве неба.
Распахнулась парадная дверь. Милиционеры вывели под руки дядю Арменака.
Заметив меня, дядя оживился.
— Армянам давно пора сплотиться! — воскликнул дядя.
И шагнул в мою сторону.
Но милиционеры крепко держали его. Они вели моего дядю к автомобилю с решетками на окнах. Дверца захлопнулась. Машина скрылась за поворотом...
Тетушка Сирануш рассказала мне, что произошло. Оказывается, дядя предложил развести костер и зажарить шашлык.
— Ты изгадишь паркет, — остановила его Сирануш.
— У меня есть в портфеле немного кровельного железа, — сказал дядя Хорен.
— Неси его сюда, — приказал мой дядя, оглядывая финский гарнитур...
Когда-то мы жили в горах. Они бродили табунами вдоль южных границ России. Мы приучили их к неволе, к ярму. Мы не разлюбили их. Но эта любовь осталась только в песнях.
Когда-то мы были чернее. Целыми днями валялись мы на берегу Севана. А завидев красивую девушку, писали щепкой на животе слова любви.
Когда-то мы скакали верхом. А сейчас плещемся в троллейбусных заводях. И спим на ходу.
Когда-то мы спускались в погреб. А сейчас бежим в гастроном.
Мы предпочли горам — крутые склоны новостроек.
Мы обижаем жен и разводим костры на паркете.
НО КОГДА-ТО МЫ ЖИЛИ В ГОРАХ! 

[ВсеЛенка]

здорово)))

[Та еще Та)))]

классно!